Горькое вино Нисы [Повести] - Юрий Петрович Белов

голубого…» Как будто мне окошко открыли и показали, какой он чудесный, наш солнечный мир. И жить хочется, и сладостно, и жалко себя до слез.

Все уже спят давно, а я пишу тебе. Надо бы тоже выспаться, завтра на работу, а знаю, сон не скоро придет, может, вообще не усну до утра. У меня будто крылья выросли. Великое это дело — надежда.

Спасибо тебе. Будь счастлив.

Твое звенящее крыло Пускай развеет сумрак серый, И будет правдою и верой Как луч, сияющий светло.

Твоя Вера.

1 января.

Здравствуй, Сережа!

Трогательное твое письмо, где ты радуешься (верю — искренне) переменам во мне, увы, опоздало. Перемены оказались мимолетными. Было настроение, которое я сама приняла за душевный сдвиг, было и прошло. Окно в в стене захлопнули перед самым носом, и снова серые будни, зона, двухъярусные койки солдатского образца, пересчет на поверке, шум швейных машин в цехах, разговор о трусах, о плане, о соревновании — кто сколько выдал…

Мне Керимова говорит: надо быть собранней. А я не могу. Кончилось мое ученичество, теперь я — швея-мотористка, посадили меня в поток — на первую операцию, самую простую, запуск называется. А я норму не даю. Не могу сосредоточиться, мысли уводят куда-то, нет мочи восемь часов подряд, минута за минутой, думать только о том, чтобы строчка ровной была. Не могу, и все, хоть убей. А каждая осужденная обязана честно трудиться. Это тут первая заповедь. Выходит, я отлыниваю, не хочу вкалывать весь рабочий день, всю себя отдавать общественно полезному труду. Теперь пойдут внушения, обсуждения, проработки.

Нам вдалбливают всякие идеи — про честное отношение к труду, про точное исполнение законов и уважение к правилам социалистического общежития, насчет повышения сознательности и культурного уровня, законодательство разъясняют. Будто я ничего этого не знаю! После одной такой беседы говорю Керимовой:

— Гражданка начальница отряда, хотите я беседы буду вместо вас проводить?

Она не удивилась, не усмехнулась, вида не подала, что обиделась.

— А что, — спрашивает, — я не очень понятно объясняю?

— Да нет, просто знакомый предмет, могла бы помочь.

— Спасибо, — отвечает, — я сама. Это моя обязанность. А вы можете в свободное время разъяснять осужденным, если что не поймут. Вот и будет мне помощь.

— Гражданка начальница, — это у меня как-то само вырвалось, от отчаяния, что ли. — Я же университетское образование имею, зачем же меня трусы шить заставляют? Я могла бы в здешней школе преподавать.

— Режим для всех в колонии один, — сказала Керимова. — Я вам недавно в беседе объясняла, что основными требованиями режима в местах лишения свободы являются…

Я подхватила и стала поспешно перечислять эти требования, изложенные в Исправительно-трудовом кодексе.

Она меня молча выслушала, потом улыбнулась:

— У вас хорошая память.

— Образование помогает.

— Образование и воспитание понятия не тождественные.

— Я вас поняла, — говорю. — И вполне согласна, хоть это и обидно сознавать. И все же нельзя равнять…

— А у нас и нет уравниловки, — вдруг строго прервала она меня. — Одни пробудут здесь год, другие пять лет, третьи — десять. Кто что заслужил. А в том, что вы оказались здесь, в обществе, которое вас не устраивает, виноваты не мы.

Я усмехнулась. Вздохнув, Керимова велела мне идти. Но я не над ее словами иронизировала — я те стихи вспомнила, которые в умиление меня привели на Новый год: «и пеняй на себя самого». Тогда плакать готова была над этими строчками, а теперь только горькую усмешку вызывают.

Говорят, что Керимова заочно филфак закончила и в университете в одно время с нами училась. Я могла с нею встретиться, может быть, даже встречалась в университетских коридорах. Но тогда скорее всего я смотрела на нее свысока, как на других девчонок из провинции. А теперь она воспитывает меня. Парадокс!

Раньше она, когда училась, контролером тут работала, а потом уже начальником отряда стала. Но она не качество продукции контролировала, а соблюдение требований режима. При краткосрочном свидании, например, присутствует контролер. Вся наша жизнь здесь под контролем. Только при длительном свидании осужденная остается без постоянного подгляда.

Вчера у Антонишиной началось такое свидание с мужем. Трое суток будут они находиться вместе в специальной комнате. Там даже газовая плита есть. Осколочек семейной жизни. И горько, и завидно.

Нинка по этому поводу разошлась:

— Старая курва, сама с мужиком милуется, а у кого нет — тем пропадать, да? Мне, может, это больше требуется.

А ей, Нинке, всего девятнадцатый год. Ее сюда из детской колонии перевели — для дальнейшего отбывания наказания. Вот где довелось ей шагнуть из детства в юность.

Следующая очередь на свидание — ее. Бабка к ней приедет. Не знаю, почему именно бабка, наверное, больше нет никого. Представляю, каково ей, старухе, с такой внучкой.

А мне и вовсе свиданиться не с кем. Пусть это жестоко, но я рада, что мама не дожила до этих дней. Лучше уж я одна…

У меня вообще ничего нет, даже денег на лицевом счету — не заработала. Надо платить за питание, одежду, обувь, белье, нам ведь не бесплатно все это дают. А уж о покупке чего-нибудь в магазине и не думаю. Хотя нет, думаю: когда хоть что-нибудь заработаю, куплю банку шпротов. Помнишь, отец Федор нам принес? Мне тот день, тот вечер, та ночь очень дороги.

Вот это только у меня и осталось — память. Да беда — хорошего позади мало, так что лучше и не вспоминать.

В общем — тоска зеленая.

А про параллельные линии Лобачевский наврал: не пересечься им. Если где-то в бесконечности и пересекутся, то нам-то какой в том прок? Где она, бесконечность? Стена вокруг, запретная зона.

Сейчас я подумала вдруг, что это ты, а не я в колонии, — и сердце защемило: тебе-то за что все бы это? Разве благородство может быть так оплачено? Не понимаю,